Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.] - Валентин Осипович Осипов

самого детства их навидался и вроде все в них тебе знакомо… а вот, поди ж ты, какое волшебство: сколько же нового, изумительного… исторического открылось тебе в этих людях!.. И опять же сквозь этих людей как бы видишь бытие всего народа…»

Все эти высказывания старого писателя об эпохальности запечатленных Шолоховым событий и судеб, о силе созданных характеров свидетельствуют о глубине прочтения романа, а ведь была пока лишь первая часть. И надо не забывать, что кое-кто и у нас и за рубежом либо сознательно, специально, либо по наивности и близорукости, от скоропалительности чтения так и не увидел главную, глубинную, основополагающую идейно-творческую суть «Тихого Дона».

Даже в семье Серафимовича произошел раскол в оценках романа. Брат писателя, журналист и критик В. Попов-Дубовский, написал статью — для «Правды». В ней он подверг Шолохова, увы, прямо-таки разносу, совершенно — во всем! — несправедливому. К счастью, редакция отказалась печатать ее.

Еще помощь…

Пришел к молодому писателю успех, а все-таки понадобилось защитить гениальный роман. Снова выпала эта доля на А. С. Серафимовича. Только все теперь ожесточенней происходило.

Внутри страны прежде всего крайние рапповцы и их вольные и невольные пособники, а за рубежом — откровенные враги социализма — все, будто сговорившись, разом ринулись в бой — неправедный — против «Тихого Дона» и его создателя. В ход пошли самые что ни на есть грязные обвинения: и в мнимых идейных ошибках, и в несуществующих творческих просчетах, и измышления о плагиате… Заколобродило статьей за статьей, речью за речью, слушком за слушком — одно пакостней другого…

Вот — в подтверждение — пример из воспоминаний человека, близкого по тем годам Серафимовичу: «Крепко врезалось мне в память неоднократно высказывавшееся Серафимовичем осуждение руководителей РАПП. Группа „авторитетных“ рапповцев пустила гнусную клевету, что „Тихий Дон“ (а тогда только вышла первая книга) написан не Шолоховым, а кем-то другим, что Шолохов присвоил себе чужой труд. Со злорадством говорили они: „Вот посмотрите, каково будет дальнейшее продолжение этого произведения“. И ехидно добавляли, что, очевидно, второй книги не будет».

Шолохов обращается к Серафимовичу. Даже сейчас, когда прошло уже столько десятилетий, горько и обидно читать это его письмо. Но в нем не только обиды, не только боль, а прежде всего обоснованная надежда на помощь, на справедливость:

«…Я получил ряд писем от ребят из Москвы и от читателей, в которых меня запрашивают и ставят в известность, что вновь ходят слухи о том, что я украл „Тихий Дон“ у критика Голоушева — друга Л. Андреева и будто неоспоримые доказательства тому имеются в книге-реквиеме памяти Л. Андреева, сочиненной его близкими. На днях получаю книгу эту… Там подлинно есть такое место в письме Андреева С. Голоушеву, где он говорит, что забраковал его „Тихий Дон“. „Тихим Доном“ Голоушев — на мое горе и беду — назвал свои путевые заметки и бытовые очерки, где основное внимание (судя по письму) уделено политнч(еским) настроениям донцов в 17-м году. Часто упоминаются имена Корнилова и Каледина. Это-то и дало повод моим многочисленным „друзьям“ поднять против меня новую кампанию клеветы. И они раздуют кадило, я глубоко убежден в этом!

Что мне делать, Александр Серафимович? Мне крепко надоело быть „вором“. На меня и так много грязи вылили. А тут для всех клеветников удачный момент. Кончил я временами, описанными Голоушевым в его очерках (Каледин, Корнилов 1917―1918 гг.). Третью книгу моего „Тихого Дона“ не печатают. Это дает им (клеветникам) повод говорить: „Вот, мол, писал, пока кормился Голоушевым, а потом иссяк родник…“

…Горячая у меня пора. Сейчас кончаю третью книгу, а работе такая обстановка не способствует. У меня руки отваливаются, и становится до смерти нехорошо. За какое лихо на меня в третий раз ополчаются братья-писатели? Ведь это же все идет из литературных кругов».

На душе у Шолохова, как видим, совсем нехорошо, но сознает свою полную правоту и потому никак не намерен отсиживаться и пережидать, пока волны клеветы поутихнут сами собой. Отсюда, догадываюсь, нетерпеливое в письме стремление говорить все прямо и сразу же что-то предпринимать:

«Я прошу Вашего совета: что мне делать? И надо ли доказывать мне, и как доказывать, что мой „Тихий Дон“ — мой.

Вы были близки с Андреевым, наверное, знаете и С. С. Голоушева. Может быть, он — если это вообще надо — может выступить с опровержением этих слухов? И жив ли он? Прошу Вас, не помедлите с ответом мне!.. Напишите поскорее, если можно».

В письме — фамилии, в письме — адрес (то есть имя сборника). Как не воспользоваться, чтобы и самому, пускай и задним числом, спустя полвека с лишним поучаствовать в поисках истины.

Заказываю в библиотеке «Реквием». В нем без особого труда нахожу искомое — свидетельство главного редактора той газеты, куда Голоушев передал те самые упомянутые в письме очерки. Суров ответ: «Твои путевые и бытовые наброски не отвечают ни любопытству читателей, ни серьезным запросам… Они пухлявы вследствие бесконечных диалогов и малоубедительны… Ведь это же сырье, которое еще надо обрабатывать».

Вот тебе и неоспоримые доказательства врагов Шолохова… Автор столь откровенного, нелицеприятного отказа Голоушеву, надо полагать, достаточно сведущ в литературных делах, если не сказать больше. Это — Леонид Андреев.

А кто и что тот некто, по фамилии Голоушев, чьи необработанные, пухлявые донские очерки подвернулись под руку скорым на обман недругам Шолохова? Ответ — в записных книжках Серафимовича: «Сергей Сергеевич Голоушев — это врач-гинеколог по профессии, литератор и критик по призванию. Милейший человек, отличный рассказчик в обществе друзей, но, увы, весьма посредственный писатель. Самым крупным трудом его был текст к иллюстрированному изданию „Художественная галерея Третьяковых“. Менее подходящего „претендента“ на шолоховский „Тихий Дон“ было трудно придумать».

Казалось бы, как скоро и просто все разоблачается. Однако не станем в силу этого приуменьшать с позиций сегодняшнего дня значимости столь поразительной беспардонности клеветы. Можно только представить (хотя бы по тональности письма к Серафимовичу), каково более полувека назад пришлось молодому писателю в умело поставленной клеветниками дымовой завесе слухов и домыслов…

К счастью, не дрогнул и не растерялся. Обостренное чувство справедливости властно повелело — надо что-то предпринимать, не ждать, добиваться. Горяч в борьбе за справедливость, как Нагульнов…

И он делает, пожалуй, единственно возможный шаг: собирает автографы своих произведений, всех, что сохранились — от первых рассказов до эскизов будущей четвертой книги романа, и едет в Москву, в «Правду» — сравнивайте, анализируйте, делайте выводы…[43]

Редакция создает комиссию. Комиссия садится за привезенное. Важно выявить — или не выявить — идентичность,